Бывают такие дни –
Слова вязнут во рту, как липкая вата,
А в зале сидят они –
Хотят генерала, а не тупого солдата,
Как громко они молчат…
Как страшно на сцене мне – заезжим артистом…..
И вражеский их отряд
Меня на мушку навёл – прощаюсь я с жизнью.
И как проигравший бой,
Я саблю свою сожму в слабеющих пальцах,
Давай заветный отбой!
Начну отходить в тылы – к вязанию в пяльцах.
На поле брани одна
Останусь, они ушли и снова – до встречи,
Рассеянно из окна
Глядит ещё один учительский вечер.

 

Последние дни декабря. Преддверие нового 2015 года. Мы едем в гости к моей старой питерской подруге в городок Берне под Парижем. Ультра – скорый поезд долетает из Саарбрюкена до Парижа за неполные два часа. Пока мои спутники наслаждаются музыкой из своих наушников, я в который раз пытаюсь сосредоточиться на “Ночном дозоре” Патрика Модиано.

Чтение идет очень туго. Во-первых, я опять отвлекаюсь, во-вторых, роман написан так документально сжато, что мои глаза перескакивают с имени на имя, с места на место и ни на чём не могут остановиться. Текст скуп, как архивная запись и сух, как черствый хлеб. И именно, как хлеб, я и грызу его уже третью или четвертую неделю. Отгрызть получается тоже немного: словно пресный лагерный паёк, он не даётся более пары кусков в день. Он начисто лишен всяческих красивостей: описаний, чувств и лирических отступлений. Как голая скала, он не обещает ничего цветущего, и, когда, вдруг, померещится растение в расщелине, оно, скорее всего, окажется какой-нибудь мать-и-мачехой. Мне кажется, что, когда мы приедем в Париж, мне будет легче его читать.

Париж начинается как-то неуверенно: грязно-серыми пригородами, унылыми мостами и стенами с граффити. Это мог бы быть какой угодно пригород. Наш красавец-поезд, наверное, выглядит из окон этих безликих зданий, как гость из будущего, потому что эти здания живут и дышат прошлым веком. Мы приезжаем на вокзал Гар де Ист, откуда нам надо перебраться на Гар де Сен Лазар. Поднимаемся наверх и садимся на автобус, который, петляя по узким улочкам с многочисленными кафе и магазинчиками, вывозит нас на нарядный бульвар. Париж холоден и элегантен, он благородно бледен и лишь чуть припудрен розоватым светом витрин. Патрик Модиано пишет о бесконечных оттенках серого, как отличительной особенности Парижа. Я никогда раньше не обращала внимание на цвет Париже, но теперь вынуждена с ним согласиться. В такой промозглый и туманный день, как сегодня, все оттенки серого слились в один и по улицам хочется не гулять, а быстро шагать до ближайшего кафе или входа в метро.

В метро в этот раз придется поблуждать, как следует. И почему в памяти всегда остаются только эти чудные названия станций и начисто стираются чудовищные по длине и запутанности переходы между ними? Метро – это чрево современного Парижа. В 19м веке чревом Парижа были продовольственные лавки центрального рынка Ле Аль (см роман Эмиля Золя) – ныне коммерческого центра и железнодорожной станции Шатле, где нам несколько раз пришлось пересаживаться на поезд RER. Переходы к этим поездам особенно мрачны и длинны, они напоминают катакомбы, знаменитые туннели в старинных каменоломнях под Парижем. В одной из таких катакомб на левом берегу Сены в 1944 году размещался штаб движения Сопротивления. Патрик Модиано часто упоминает метро в своем “Ночном дозоре”. Разыскивая следы Доры Брюдер, он все время сверяется со схемой метро. Почему? Возможно, потому, что некоторых улиц и кварталов уже больше нет, а станции метро остались теми же.

Дора Брюдер – пятнадцатилетняя парижанка, дочь эмигрантов, еврейка, не носившая желтой звезды, бунтовщица и беглянка – жила в районе заставы Клиньянкур, на бульваре Орнано, в районе Монмартра. Возвращаясь в свой интернат из дешевого гостиничного номера, где ютились её родители, она часто выходила на станции Симплон. Летом 1942 года в кварталах вокруг интерната свирепствовали облавы – немецкие власти останавливали и арестовывали жителей по малейшему подозрению, а Дора Брюдер не только была несовершеннолетней, но еще и скрывала свое еврейское происхождение. В холодную февральскую ночь 1942 года её арестовали на одной из тёмных улиц на Монмартре, отправили сначала в полицейский участок, потом в тюрьму Турель, и позже в лагерь Дранси под Парижем.

Тогда, в 1942 году, зима выдалась холодная и солнечная, не то, что в 2014. Над Монмартром висит туман, сырость пробирается под одежду. Мокрый булыжник предательски скользит под каблуками. Мы медленно идем вверх по лестнице к базилике Сакре-Кёр. Наверху, как всегда, много туристов. Париж лежит перед нами и дрожит серо-бежевым маревом. Мы обходим базилику и пробираемся через череду уличных художников, предлагающих нарисовать наш портрет за 10 минут. Я пытаюсь себе представить эту площадь и уличных художников во время оккупации. Кто заказывал им портреты? Немцы? Зажиточные горожане? Могла ли Дора Брюдер проходить по этим улицам и попасться на глаза уличному художнику?

Отец не записал Дору, как еврейку, как того требовало предписание властей. Возможно, хотел уберечь, зная её непокорный нрав и бунтарский характер. Когда она пропала из интерната, он две недели не решался заявить об её исчезновении. Отец Доры был австрийским евреем, мать была родом из Венгрии, но дочь родилась в Париже и была французской подданной. Возможно, отец надеялся, что гражданство спасет его дочь от неминуемой участи? Было это его роковой ошибкой? Я рассматриваю старые фотографии Парижа времен оккупации. Люди на них выглядят на удивление оживленными и даже радостными. Они сидят в кафе, читают газеты, гуляют, ловят рыбу на Сене. Немецкие офицеры в толпе парижан не кажутся монстрами. На одной фотографии играет духовой оркестр немцев, их слушают французы. Объявления на улицах приглашают на высокооплачиваемую работу в Германии. По улицам ходят люди с жёлтыми звёздами на одежде. Это выглядит странно, но не так унизительно, как мне всегда представлялось. Я думаю об этих людях со звёздами – спасли ли они кого-нибудь из них? Носили ли они эти звёзды, как защиту или как приговор? Или защита и приговор – это было по сути то же самое?

Мы только что приехали из Саарбрюкена – города почти на границе с Франции, в прошлом ей принадлежащего и перешедшего к Германии после второй мировой войны. Там, как и во многих других городах Германии, живут русские и украинские евреи, приехавшие в Германию по приглашению немецкого правительства в качестве компенсации за геноцид во время войны. Им всем полагается неплохое пособие и множество бесплатных услуг, в том числе медицина и разные культурные мероприятия. Они могут бесплатно посещать выставки и концерты во всей Германии. Для этого необходимо предъявит специальную персональную карточку с фамилией и номером. Она желтого цвета – своего рода символ принадлежность гонимой нации. Когда мы, купив билеты в кассе, идём на концерт, в фойе стоит очередь из бывших соотечественников с жёлтыми карточками. Льготные билеты кончились, и они громко, по-русски возмущаются немецкими порядками. Пожилой немец пытается продать им лишние билеты, но они не хотят платить. Почему они всегда должны проходить бесплатно? – возмущается немец. Нам с дочерью немного стыдно за соотечественников, и мы быстро проходим мимо них в зал. Я думаю о том, что ничего по сути не изменилось. Как и полстолетия назад, одна нация добровольно несет свою идентификацию, как заслуженную милость, выданную ей другой нацией. Победившая нация добровольно подчиняется порядкам побежденной.

1 м 55 см, овальное лицо, светло-карие глаза, каштановые волосы, серое спортивное пальто, бордовый свитер, синяя юбка и такого же цвета шапка, коричневые спортивные туфли. И мрак, безвестие, забытье вокруг – так писал Патрик Модиано о Доре Брюдер 55 лет спустя, в декабре 1997 года. Ему казалось, что он никогда не отыщет её следов. Он грезил ею, она чудилась ему на холодных и ветреных парижских улицах, её отражение мелькало в нарядных рождественских витринах. Всё, что он знал о ней, это дата её отправления в Освенцим с вокзала Аустерлиц – 18 сентября 1942 года. Мы приехали из Германии на другой вокзал – Гар де Ист. Уходили ли из него составы в Освенцим? И что оставалось в памяти узников, когда захлопывались двери глухих, без окон, составов?

Мы едем на другой вокзал – Гар де Сен Лазар, оттуда – к друзьям в Берне. Наши друзья живут в Берне уже 20 лет. Моя русская подруга там замужем за немцем, их дети родились во Франции. Старшая дочь родилась в России. Мы давно не виделись, и я представляю себе, как выросли младшие дети. Им 15 и 17 лет – они удивительно взрослые и красивые. Нине 15 лет, но она выглядит на пару лет старше. Нежное овальное лицо, миндальные карие глаза, длинные каштановые волосы. Тонкая фигурка в узких джинсах и светлой маечке. Денису 17 лет, он высокий, кудрявый и очень вежливый. Оба неплохо говорят по-русски, но французский для них – родной. Их отец – немец, но они не знают немецкого языка, никто в семье не стал их учить ему. Вместо этого детей учили музыке. Я думаю о том, что в этом есть некий вызов истории и невидимая связь с Дорой Брюдер. Ту не спасло французское гражданство. Этим дано два гражданства, два языка двух великих народов, восставших против нацизма. И не дан язык запятнавшей себя нации. Вместо этого им доступна музыка, рожденная в том числе и великой немецкий культурой.

Я дочитываю “Ночной дозор” на обратном пути в Саарбрюкен. Патрик Модиано так и не узнал всех подробностей последних недель Доры Брюдер. Остался секрет, недоступный никому: ни мучителям-немцам, ни писателю-французу. Кем же была она – просто строптивой девчонкой или молчаливым бунтарем? Писатель по-прежнему слышит её шаги то в одном, то в другом районе Парижа. А я вспоминаю нежное лицо Нины – французской девочки с немецкой фамилией и русской кровью в жилах. Как сложится её судьба? Как разыграется её генетическая карта? Мне бы хотелось не потерять её из виду, присутствовать в её жизни… Хотя я пока не знаю, зачем.