Светлый июньский вечер в Стокгольме. Прохлада северного лета, такого долгожданного, но такого скоротечного, трезвит горячие головы футбольных фанатов, спешащих на матч. Мы пробираемся через их заряженную толпу, ныряем под шлагбаум и оказываемся в урбанистически-уродливой промышленной зоне, где раньше господствовало одно из самых варварских производств. Плотоядное жестокосердие осталось только в имени – slakthuset. Мясобойня.

Кирпичные безликие строения хранят память кровавой фантасмагории. И неважно, что теперь они чисты и эстетичны. Эти тяжелые железные двери с засовами не внушают никакого доверия, а охраняющие вход стражи порядка сильно смахивают на мясников. Тем не менее, к одной из таких закрытых дверей спешат парочки и отдельные личности явно российского происхождения. Одеты они, конечно, совершенно по-шведски: в джинсы и балахонистого вида свитера, кеды и конверсы, но обрывки русской речи колышутся гулким эхом между каменными строениями.

Вдоль стены одного из них, сурового и безликого, как овощехранилище, вытянулась небольшая очередь из соотечественников, перетаптывающихся в ожидании. Шведский страж вежливо просит очередь освободить проезд, и все послушно и дисциплинированно сдвигаются ближе к стене здания. Сказывается выучка многих лет в законопослушной стране!

Очередь весело щебечет и перекликается – многие знают друг друга, кто-то ждет знакомых, кто-то объясняет по телефону, как найти дорогу к нашей мясобойне. В воздухе висит счастливое ожидание встречи. Мы все здесь по особому поводу. Некоторые из нас (я) приехали из другого конца страны на один этот вечер. Сегодня мы услышим Аквариум и увидим легендарного БГ.

И в это мне все еще не верится. Мне легче представить туши свежеразделанных гипотетических коров за этими дверями и засовами, чем живого и настоящего БГ. Того самого, из 80-х, из моей юности, из времени рождения моей дочери. Из далекого, оставленного в прошлом столетии и в уже несуществующей стране, навеки потерянного нами мира – той незыблемой и огромной нашей родины. В том мире текла наша Советско-будничная жизнь со своими маленькими радостями и большими кумирами, и одним из них был он – Борис Гребенщиков.

Тогда он был легенда, телевизионный кумир, бархатный голос под гитару на черно-белом экране телевизора. Пластинки с его песнями в ярких упаковках, добытые в очередях. Песни под гитару в горных походах, когда, смертельно усталые после дневного перехода и наевшиеся до отвала гречневой кашей с тушенкой, мы блаженствовали, развалившись на ковриках вокруг примуса. И Вадик, красивый как бог, пел его Город Золотой. И хотелось слушать его бесконечно. И над нашими головами пролегал млечный путь в будущее.

А по телевизору крутили бесконечную Ассу – фильм не менее легендарного режиссера Сергея Соловьева, где фантастически красивая Татьяна Друбич ехала на канатной дороге под влюбленными взглядами своего юного поклонника, и всю дорогу звучал этот самый Город Золотой. Его слова вторгались прямо в подсознание, как заклинание древних магов и завораживали нас в одно мгновение. Их смысл, как мне кажется, никогда так и дошел ни до одного из нас. Мы просто были смертельно влюблены в них – с тех пор и по сей день.

И вот в этот вечер мы должны опять встретиться. Или почему опять? Мы встретимся в первый раз! Мы ведь так и не встретились в Той жизни. Так было суждено, что мы должны были встретиться в Этой жизни. Не так далеко от нашей географической родины, но за эпоху от той незыблемой и огромной страны, в которой мы тогда жили.

Сегодня, в этот летний вечер, в нашей мясобойне собрались, наверное, все стокгольмские фаны Аквариума: от двадцати до семидесяти, только родившиеся в 80е и пережившие свои лучшие годы в его эпоху. Это меня особенно удивляет. Как люди, родившиеся в то время и уехавшие из страны молодыми смогли полюбить БГ? Но смогли ведь! Потому что, когда концерт, наконец, начнется, будут раскачиваться в такт и подпевать мамы с дочками, разделенные поколением, но не языком и культурой.

Двери с засовами открываются, и мы оказываемся в темном зале, освещенным мрачным красноватым светом, напоминающим о его кровавом прошлом. Но на это уже наплевать, потому что в другом, тесном и темном зале уже набился народ, а на освещенной сцене инструменты терпеливо ждут своих хозяев. И сорок минут ожидания проходят как одна минута.

– Мы ждали тебя тридцать лет! – кричит у меня за спиной моложавого вида женщина лет пятидесяти. А там, на сцене, стоит с гитарой Борис, БГ, тот самый, лишь немного огрубленный и укрупненный временем. В своих вечных темных очках. Он говорит – добрый вечер, мои родные! – и сердце отзывается отчаянным толчком, как будто мячик, запущенный из прошлого, влетает в грудную клетку.

Он начинает играть самую последнюю из своих песен – Любовь во время войны. Песню, написанную во время трагических событий в Киеве, в самом его начале, когда еще казалось, что можно одуматься и залечить все раны любовью. Теперь уже, наверное, поздно, но песня бередит сердце той самой древнерусской тоской, о которой он споет позже. Он споет почти все, что мы так хотим услышать, и многое другое. Весь список песен будет торчать забавной шпаргалкой на пульте звукооператора, неопределенного возраста доброжелательного парня с надписью – shumbrat – на футболке. И в этом списке не будет Города золотого.

И вот почти конец – осталось только три песни в списке. Основательно поддавшая русская дама за моей спиной кричит – Боря, не ломайся! Давай, город золотой! Мы любим тебя, Боря! – кричат из зала. Спасибо, любимые! – отвечает он своим непревзойденным хриплым баритоном. И НЕ поет ее на бис.

Ни за что он нам ее не споет – понимаю вдруг я и нежно обнимаю за плечи мою милую, рожденную в 80-е, дочь. Не споет… Потому что, как ни войти два раза в одну реку, так и не услышать два раза Город из уст его певца. Наш Город золотой остался там, в прошлом веке – в той стране, которой больше нет, в той стране, где правил бал БГ.

Но мы ведь еще живы, правда?

 

Душа сжимается шагреневою кожей
С годами, вдалеке – не с теми, и не так,
Как две больных семьи, два мира непохожи,
Пусть здесь привольно мне, но родины – с пятак.

Не сказаны слова, не выплаканы слезы,
На языке родном, на страсти языке,
Отбушевали и затихли грозы,
И только рябь колышется в реке.

Душа сжимается шагреневою кожей,
А я б хотела, чтоб она росла,
И чтоб до боли разрывая кожу
Из сердца прорастали два крыла.

Чтобы горела, раскрывалась, пела
Без возраста, бессмертная душа,
Чтоб годы ужимали только тело –
Жить полной грудью, родиной  дышать.

Туман белесым одеялом
Поля прикроет и деревни,
Исчезнет контур церкви старой
Под перестук колес напевный.

Под перестук колес напевный
Я буду двигаться на север,
И, моим мыслям соразмерны,
Поля свернутся в пестрый веер.

Поля свернутся в пестрый веер
Под небом низким – одиноки,
И лабиринтом эфемерным
пролягут через них дороги.

Пролягут через них дороги,
Концы запутаны в пространстве,
И каждая из них могла бы
Служить началом новых странствий.

Служить началом новых странствий
Могла бы каждая дорога,
Открыться в сказочном убранстве
Могла бы, но дорог так много!

Могла бы, но дорог так много,
А путь уже проторен четко,
И, отогнав с души тревогу,
Трясусь я дальше, путник кроткий.

 

Надену бабушкины кольца
На пальцы тонкие свои,
Впущу в окно беглянку-солнце
Поставлю танго о любви.

И оживет клавиатура,
На кухне, посреди стола;
Ко мне из недр литературы
Подруга старая пришла.

Она серебряные перстни
Любила, и колокола
Звонят по ней в забытом месте,
Где нищенкой она жила.

Белье в тазу, в корзинке рыба
И нож в натруженных руках,
Днем кухни чад и сын-улыба,
А ночью – Родина в стихах.

Все та же кухня: утро, вечер,
Роняю дни календаря,
И клавишами о прошедшем
Стучу, ее благодаря.

Стихотворение – победитель конкурса “Под небом Балтики” в номинации “духовная и гражданская лирика”.