Когда переезд стал побегом?
By Veronika Tarnovskaya (Gabard)
Я начала писать этот текст, задуманный в форме эссе в середине октября 2024 года. Я давно вынашивала тему осознания себя в эмиграции, которую на самом деле всегда отрицала как факт. Тема переезда и побега родились на книжной ярмарке в Гетеборге в конце сентября этого года. На этой выставке я попала на презентации трех поэтов, в том числе – Марии Поповой, бежавшей из России в первые дни войны с Украиной в феврале 2022 года. Ее полный драматизма и горечи рассказ о своем отъезде из Москвы и скитаниях в Европе, сама она — темноволосая кудрявая женщина, читавшая баллады на русском языке с переводом на шведский собравшейся в маленьком зале шведской публике — все это всколыхнуло во мне глубокие пласты невысказанного и даже не до конца обдуманного. Мои воспоминания, переживания, мысли о моём отъезде из Петербурга, моём 25 – летнем отсутствии на исторической родине. Я никогда не считала себя и свою семью эмигрантами, так как никогда не спасалась ни от властей, ни от диктатуры, ни от экономических катаклизмов.
Мы переехали в Швецию в конце 1998 года, чтобы быть вместе с моим тогдашним мужем, отцом моей дочери, получившим пост дока в Лунде. Мы переехали на короткое время, максимум 5 лет, но остались на 25, разъехались с мужем, продолжившим свою карьеру в США. Дочь выучилась, стала юристом. Я закончила вторую магистратуру по экономике и защитила диссертацию, осталась в университете и стала академиком. Жизнь вошла в новое русло, мы долго жили в Лунде. Всё это время Питер, оставшаяся там семья и друзья, непроданные квартиры и дачи, незавершенные дела держали меня, как якорь в гавани Васильевского острова, где я родилась, где прошли моё детство, юность и часть моей взрослой жизни. Я уезжала из Питера молодой женщиной; совсем юной внешне, с дочерью – тинэйджером, котом, книгами и чемоданами с памятными вещами и альбомами. Я увозила память, реликвии, чтобы легче пережить разлуку. Я никогда не думала о себе и обо всех нас как об эмигрантах, уверенная, что мы всегда сможем вернуться.
Мы возвращались каждый год, по крайней мере по разу в год проводили от пары недель до месяца в Питере. Жили в старой квартире на Васильевском острове, ездили на дачу и на скалы, ходили по музеям, встречались с друзьями. Поначалу это был их интерес к нашей новой жизни и наше некое превосходство, полученное в результате наличия Шенгенской визы, вида на жительства и гражданства в Швеции. Постепенно, в годах так 2012—2014, это изменилось, и теперь мы слушали рассказы об их новой жизни, высоких зарплатах, поездках в Европу, в Канны и в швейцарские Альпы. У них были деньги и возможности, которых у нас не было. Мы были бедными работающими европейцами, а они – процветающими русскими. Они снимали дома и катались на лыжах в топ – курортах в Италии. Мы с трудом наскребали на неделю лыжного пансионата где-нибудь в Австрии. Мы приезжали много лет подряд в одних и тех же куртках и свитерах, они были одеты с иголочки, в новых модных и дорогих вещах.
Помимо материальной стороны вопроса и рода нашей деятельности в Швеции и их в России, нас ничего особенно не разделяло. Страна вставала с колен, проводила Олимпиаду, президент ставил на место зарвавшихся европейских политиков, хорошели города — Питер и Москва. Каждая поездка домой вызывала у меня чувство гордости за свою страну. Так, например, писала я летом 2019 года в Москве.
Москва на горизонте
Моя столица! Нет, не Стокгольм, а эта,
Надменная – вся в куполах и звёздах!
В рубины и золото до облаков одета,
И близкой грозою заряжен воздух.
И снова блудной дочерью, обменявшей
Гордыню её на уют скандинавских кущей,
Стою, хмельная родиной настоящей,
Как капитан, узревший полоску суши.
Ключевое слово было «гордыня». Даже не «гордость», а именно «гордыня».
Я работала, писала стихи, издавала их в русскоязычном сборнике общества Скрув в Мальме. Это общество объединяло и все еще пытается объединять русских, украинцев и белорусов в Швеции. В 2016 году литературная деятельность была на подъеме. Печатался сборник стихов и прозы, в Мальме приезжали поэты и артисты из России, Белоруссии, Америки и Израиля. Я писала свои первые осознанные стихи, и сын хорошей подруги, приехавший в Швецию ребенком и отлично знающий оба языка, переводил их на шведский. Эти мои первые стихи были о маме, о разделяющих нас километрах, впрочем, легко преодолимых (мама живет в Германии), о путешествии в Уругвай с мужем, о новых друзьях в Лунде, даже о работе. В них не было ностальгии по Питеру, России и старой жизни. Было ли это потому, что стихи посещали меня в радостные минуты? Или потому, что мы регулярно ездили в Россию? Не знаю.
В 2014 году произошла революция на Украине — Евромайдан в Киеве, сопровождавшийся беспорядками, расстрелом митингующих на площади Незалежности в Киеве, отставкой и бегством президента Януковича, роспуском Верховной Рады, новым президентом Порошенко и началом войны в Донбассе. События были яркие, драматичные и хаотичные. Шведские медиа освещали их очень подробно с чётким фокусом на оправданность жертв и актуальность нового курса Украинского общества на европеизацию, демократизацию и отмежевание от авторитарного и довлеющего над страной соседа — России. Потом случился Крым, зелёные человечки без опознавательных знаков, референдум в Крыму и очень быстрое присоединение Крыма к России. Всё это освещалось западной прессой как захват, нелегитимный акт агрессии большого соседа и нарушение норм международного права. В России медиа освещали эти события диаметрально противоположно. Это был нелегитимный захват власти и государственный переворот в Киеве и спасение населения Крыма от военных интервенций Киева и этнических чисток. Вскоре после этих событий на Украине был принят закон, ограничивающий использование русского языка в школах и университетах, а также изъятие книг на русском языке в некоторых частях страны.
Относиться ко всем этим событиям однозначно было невозможно. Правда, если она и присутствовала здесь, лежала где-то между двух экстримов. Объективной правды вообще не было и быть не могло. Был контекст событий, действующие лица и их скрытые от камер заказчики ( ЦРУ на Майдане и ФБР в Крыму), купленные или прирученные медиа и, как теперь модно говорить, геополитика. Я читала и слушала русские источники и смотрела шведское телевидение и массмедиа. Говорила со свидетелями — родители одной моей хорошей подруги были вынуждены бежать из Донецка в Киев. Другой знакомый искал работу заграницей. В семьях, часто русскоязычных или смешанных, начались трения и распри. Революцию в Киеве я всем сердцем поддерживала, так как хорошо помнила и знала по своему опыту жизни в Советском Союзе всю махровую коррумпированность и бесчеловечность российской государственной машины. Янукович был ставленником Кремля, а значит вором, как несколько лет спустя убедительно доказали Навальный и его центр борьбы с коррупцией. Украинцы – многие из них – хотели другой жизни, сменяемости власти, европеизации, что бы это ни значило. Я думаю теперь, глядя назад, что эти чаяния были наивными и ни на чём, кроме красивых слов американских и европейских чиновников, не основанными. На Украине началось безвременье. В России праздновали присоединение Крыма и бряцали оружием. В Донбасе появились российские военные и техника. Противостояние нарастало.
В эти и последующие несколько лет я мало интересовалась политикой. Я работала, ездила на конференции в Европе, летала в Питер на побывку, иногда и в Москву к своей хорошей подруге — профессору в США. Она была глубоко патриотична и тяжело воспринимала публичную ругань в адрес нашей страны в американских медиа. Несмотря на явную авантюрность захвата Крыма, он не был захватом в прямом смысле этого слова, будучи практически бескровным и с нашей точки зрения оправданным. Крым был частью России много лет, большинство населения было русскоязычным и хотело защиты от хаоса, надвигавшегося с материка. Дело даже было не в том, русским ему быть или украинским в плане государственности, сколько быть ему мирным или зоной конфликта, чем он был много раз за прошедшие триста лет. Мирное решение конфликта казалось и по-прежнему кажется мне правильным. При этом надо оговориться, что я никогда не голосовала за Путина, не поддерживала его усиливающийся авторитаризм и медленный поворот страны вспять. Но я никогда и не жила в путинской России.
Путин мне никогда не был симпатичен, ни в начале — серый питерский кардинал, лагерные шуточки, цинизм, ни потом, когда он заматерел и набрал политический вес и апломб. Помню его выступление на конференции в Мюнхене — его теперь знаменитую речь с нападками на лживых европейских политиков, купленных им и его администрацией за дешёвую нефть, но никогда не считавших его равным себе. Он остался для них выскочкой, питерской шпаной из подворотни. Я ему не сочувствовала, когда Меркель и, кажется, Саркози посмеивались над ним из зала. Но за державу было обидно. Смеялись и надо мной.
В эти годы я как-то не находила себе места в моей шведской академической компании и грустила о Питере, русской культуре, литературе и в целом позитивном дискурсе о России, который либо отсутствовал, либо потихоньку сменялся на откровенно негативный. Литературная деятельность Скрува заглохла, редким явлением были гастроли русских музыкантов, писателей, театральных групп. Мне не хватало этого глубинного и цельного культурного пласта, родной рефлексии и надрыва.
Я ехала на конференцию в Кальмар и думала о Питере.
Я уеду в Кальмар в первом классе.
В розоватой дымке снов и вишен
Город проплывёт. Наверно, лишней
Покажусь ему в рассветном часе.
Вечно молчаливой, чужестранкой,
Дерзко попирающей граниты
Вековых соборов. Позабытой
Среди древней Свеи. Просто странной.
Языка хранительницей верной.
Суффиксов его и междометий
Музыки совсем других столетий
Русской до последних суеверий.
Я дистанциировалась от чуждой, как мне казалось тогда, протестантской культуры Швеции. Я читала русские книги: Улицкую, Акунина, перечитывала классику. Я ездила в Питер, как ездят паломники в Иерусалим.
Две строфы о Петербурге
Мой концентрат тоски, концентрат счастья.
Жизни другой blueprint – той, что не прожил.
Вечно седой рассвет – дождь да ненастье.
Вновь разорённый дом окнами ожил.
Мне тут не жить и не умирать, видно.
Мне тут, наверно, ста дней не сочтётся.
Значит, по пустякам плакать не стыдно.
Может, в конце концов это зачтётся?
Я часто ездила на поэтические фестивали в Европе и Великобритании. На одном из них — Пушкин в Британии – в 2018 году я написала вот это конкурсное стихотворение на тему пушкинского 19 октября. Моё было почти таким же горьким.
Всё те же мы – нам целый мир чужбина…
Отечество? Оно приходит в снах
И стражником на памяти часах
Стоит. Там нашей жизни половина.
Немного нас. И все, что есть, далече;
Мы одиноко проживаем дни,
И быстротечны дружеские встречи,
И снова канут в прошлое они.
Мы пьём одни. Все чаще, все привычней,
И, дорогим бургундским запасясь,
Мы с милым другом кроем мастью масть
И коротаем вечерок обычный.
Но раз в году, когда катится лето,
Как римский цезарь, в колеснице прочь,
Мы из дому уходим прямо в ночь,
Туда, где небеса искрятся светом.
В собраньи звёзд, в мерцании светил
Мы видим все возлюбленные лица
И к берегам единственной столицы
Стремимся сердцем из последних сил.
Туда, туда – на берега Невы!
Там нашей жизни дремлет половина,
Всё те же мы – нам целый мир чужбина,
Ведь, верно, нас не досчитались вы?
Поездки на берега Невы были редкими, раз в год в лучшем случае. Они сопровождались суетой, решением практических вопросов непроданной квартиры в Озерках, походами по инстанциям, в которых я всё более и более чувствовала себя инородным телом, не умевшим чётко сформулировать свои просьбы. В один из последних допандемийных приездов я привезла в Питер своего уругвайского мужа из Швеции. Приезд совпал с чемпионатом мира по футболу в 2019 году. Нам было не взять билеты на скорый поезд из Хельсинки в Петербург, пришлось ехать на маршрутке.
Мой бедный муж отведал всю прелесть поездки на старом пикапчике, без функционирующих ремней безопасности, без остановок на туалет, с обгоном по встречной на узком шоссе на российской стороне. Муж ехал в Питер с огромной радостью. Из своего революционного прошлого в Уругвае 70х годов, когда борьба с хунтой привела его сначала в Аргентину, а потом в Швецию, всё связанное с Советским Союзом, Лениным, Ленинградом было для него прекрасной мечтой. Теперь она сбывалась. В Питере мы жили в захламлённой трешке на Проспекте Художников, ходили по музеям и театрам, сидели в литературном кафе рядом со статуей поэта, гуляли по Невскому. Мои родственники угощали нас щедрым ужином в ресторанчике на Каменном острове. Дом рыбака , кажется. О политике не говорили, показывали новый мост на Васильевском, небоскрёбы Газпрома. Город был прекрасно освещён, ночная поездка по нему и все виллы(великолепные загородные) поражали воображение. Муж был впечатлён, я горда свои городом.
Потом случилась пандемия. Я не смогла приехать до июня 2023, когда наконец было продана квартира в Озёрках. Но в это время случилось что-то хуже пандемии, намного хуже. Случилась война. Моя страна напала на Украину; войска перешли границу, на города полетели ракеты. Всё это случилось не то чтобы внезапно и неожиданно. Разговоры о войне, предупреждения американской разведки, все спекуляции по поводу 200 – тысячного войска, якобы проходившего учения вдоль всей границы, всё это подготовило почву. Но когда ранним утром 24 февраля 2022 года на украинские города полетели ракеты и знакомые украинцы начали посылать отчаянные смски свои российским друзьям и родственникам, шок был абсолютным. Мы с дочерью, друзья сидели в телеграмме. Я помню, как « Эхо Москвы» передавало все эти ужасающие новости. В те первые выходные войны мы с дочерью, её мужем и нашим внуком навещали родителей её мужа в Ингаре. Мы с дочерью могли с трудом связать два слова по-шведски, шок был абсолютным. Что происходит, почему, как это возможно? Все эти вопросы повисали в воздухе. Родители мужа были спокойны, даже удивлены нашей реакции. От нашей страны здесь никто ничего хорошего не ожидал. Мы же пребывали в каком-то непреходящем ужасе. Вечером мы пошли в сауну на берегу и там со скал заметили яркую, висящую в небе точку на горизонте. В другом случае мы бы не обратили внимания, теперь же начали обсуждать: может ли это быть ракетой, пущенной в сторону Швеции из Карелии? Полный бред. Стоять голой на берегу залива, смотреть в сторону Карелии и обсуждать, что это на нас летит. Полный бред, казалось тогда. Больше так не кажется.
Дальше начались ужасные дни и недели, приносящие всё более убийственные новости с фронта. Я читала новости, от которых встали дыбом волосы, падало и разбивалось сердце. Я одолевала коллег, знакомых, друзей и мужа «стенаниями Ярославны». Но та хоть стенала по убиенным сородичам, отбивавшихся от врага. Я стенала по разбившемуся вдребезги прекрасному образу моей страны. Прекрасной, огромной, с великой историей и великой литературой. Победившей фашизм, уж простите мне эти стереотипы. Я держалась за эту великую литературу, как за последний якорь. Как это возможно в стране Пушкина, Чехова и, главное, Толстого?
Вот это самое первое стихотворение написано в первый день войны. В нём ещё сквозит надежда. Может быть, это ошибка и всё объяснится? Тогда так думали многие.
Сегодня
Сегодня Родина моя – в хуле,
А мне б хотелось – в славе…
Сегодня дни её – во мгле,
В братоубийственной расправе.
И послан был на брата брат
Рукой жестокой и коварной,
И кровью запылал закат,
В бреду горячем и угарном.
И мы, проснувшись в том бреду,
Не отличая сна от яви,
Пошли вслепую – я иду,
О Боже правый…
Не прояснялось, но нагнеталось и охватывало новые и новые города, ставшие вдруг роковыми названиями: Херсон, Буча, Мариуполь.
День восьмой
День восьмой – Россия взяла Херсон.
Скажите, что это не страшный сон.
Уже были и стыд, и позор, и злость,
Но сейчас – только стон, только в горле кость.
Уши ватой забиты, слепы глаза,
Но одной материи наша слеза,
Как и кровь. Но, видно, не научил
Ни дедов призыв, ни оскал могил.
Я поэт, и значит я – гражданин,
Значит, только с совестью – на один.
Пушкин – наше всё, и Толстой, и Блок,
Всё не впрок, говорите? Не сдан урок.
О Мариуполе… мои хорошие знакомые врачи в Лунде разыскивали по всем каналам свою пожилую маму из Мариуполя. Бомбёжки были постоянными, уже случился театр с надписью «ДЕТИ» на крыше, который прицельно разбомбили вместе с несколькими десятками жителей, прятавшихся в подвале. Покинуть Мариуполь становилось сложнее и сложнее, люди выбирались на частных машинах под постоянным огнём с обеих сторон. Часть беженцев попали в российские гуманитарные службы, которые активно вывозили беженцев в Россию. Как потом выяснилось, мама моих знакомых была вывезена этими службами в Петербург, откуда по прошествии нескольких месяцев она смогла перебраться к своей семье в Лунд. Но тогда ещё бомбили Мариуполь, отчаяние было полным, сердце болело за друзей. Я помню, как дочь этих друзей Саша, художница и вообще умница, организовала выставку своих до- и военных работ — фотографий мирного Мариуполя, эскизов и плакатов. С фотографий смотрели прогретые солнцем поля, железная дорога, печально знаменитый завод Азовсталь, где после взятия Мариуполя несколько недель скрывались бойцы Азова. Я пришла на её выставку вместе с мужем и, помнится, подарила ей две свои книжки стихов из мирного времени до. До падения моей страны. Этими книгами я просила у неё — украинки по матери — прощения за нашу с ней общую историческую родину, из которой её увезли в Швецию ребенком.
В эти дни и недели мои чувства кристаллизовались в злость и отчаянное обличение своей страны, от которой я так хотела, но всё ещё не могла дистанциироваться. Появились вот такие стихи с посылом к Некрасову.
Бывали хуже времена,
Но не было подлей…
Меж мною и тобой стена,
И крик опять – подлей!
Подлей же яду до краев
И лжи до берегов
Уже не стыдно – снят покров
С оскаленных голов.
Нет больше даже не любви,
А жалости к врагу,
А враг кто – девочка в крови?
Всё можно сапогу.
Когда страна моя – сапог,
Казённый и тупой,
То как мне не извлечь урок,
Преподанный страной?
Я выясняла отношения с немногочисленными друзьями и родственниками в Питере, которые частично заняли агрессивную позицию в поддержку войны, частично ушли во внутреннее подполье и сопротивление. Моральной помощи от них не было совсем.
Я ездила на учёбу на Кипр и на неделю отдыха в Сицилию. Прекрасные места и долгожданные поездки, но покоя не было. Застрявший в голове и сердце осколок снаряда, запущенного нашей страной по всем нам, зудел и болел. Я писала горькие стихи про свой родной город, горячо любимый Петербург.
Мой город
В мой город не летают самолеты,
Идёт маршрутка – долог тот маршрут.
Не приближая встречу ни на йоту,
Недели батальонами идут.
Живёт весенней жизнью милый город,
Полны кафешки и гудит метро,
И буква Z царит, как серп и молот,
Скрепляя наспех сшитое нутро.
Окно закрыто – только в щели дует
Ветрами страшных вех и перемен.
А город? Не осмелюсь имя всуе
Я поминать. Ему не встать с колен.
В то время начали закрываться все нормальные способы сообщения с Россией. Были отменены рейсы Finnair, перестал ходить поезд из Хельсинки в Питер. Осталась маршрутка, вечная непобедимая маршрутка, все ещё курсирующая между Финляндией и Питером, да автобус, который вскоре тоже перестал ездить. Я в Питер тогда не поехала, впервые после начала войны попала туда в июне 2023 года.
За период зимы — осени 2022 было написано около двадцати горьких и надрывных стихотворений. Я съездила в Прагу к знакомым и горячо любимым поэтам, полностью поддерживающим Украину, но не смогла прочесть ни одного своего антивоенного стихотворения. У меня срывался голос, было очень больно, боль была не пережита. Настала осень, я хорошо помню этот странный феномен почерневших на ветках листьев. Зловещие знаки.
Осень 22
В ту осень червоточили деревья.
На жёлтых листьях чёрные чернила
Так явственно и странно проступали
И страшной меткой отмечали тех,
Кому теперь не впору красоваться
Лишь наземь неопознанными пасть.
В ту осень кровоточила душа
И, считывая метки на деревьях,
Я всё спешила досказать, доделать
И долюбить, пока не вышло время,
Назначенное мне, как и деревьям.
Пока нас не пометила судьба.
Что было потом? Мы стали привыкать. Постепенно злодеяния российских войск на фронте, бомбёжки городов и взрывы водохранилищ стали ежедневными новостями и, к ужасу, нормализовались.(мы к ним почти привыкли). По телевизору шла активная поддержка Украины и демонизация Путина и России как таковой. Настал трёхсотый день войны — тогда я всё ещё считала дни
300 дней
Идёт трехсотый день войны,
Расчеловечивая в камень,
В труху, в обугленный металл
В змеиный холод между нами.
Идёт трёхсотый день войны.
Летят ракеты на столицу,
В ней чей-то внук идёт в детсад,
В метро совсем родные лица
Идёт трёхсотый день войны
И сводки фронта, как погода.
И нет страшнее тишины,
чем безразличие народа.
Идёт трёхсотый день войны.
Кто ищет забытья, кто боли,
Но каждый молится и ждёт.
Доколе?
Расчеловечивание и нормализация этого расчеловечивания были налицо. По всем социологическим опросам большинство российского населения поддерживало войну, считая ее оправданной. На фронт шли добровольцы, шли за большие деньги, но тем не менее… ранение и особенно смерть этих парней воспринималось их семьями, как великая честь и подвиг во имя Родины. Родина в лице пожирающей своих детей ненасытной громадной гидры принимала эти жертвы, не дрогнув ни одним мускулом. Родине было наплевать, так как у неё в запасе было ещё много глупцов. Личина этой самой родины становилась для меня страшнее день ото дня. Кто-то сказал мне, что вот мы любим мать любую, даже последнюю алкоголичку. А если родина-мать детоубийца? Тогда как?
Тогда надо плакать о городе, где вырос. Особенно, когда не был там долго.
О моём городе
Как мне бы хотелось, чтоб тронулся лёд!
Чтоб город мой снова вздохнул и оттаял
От всей нелюбви… Герда, ждущая Кая, –
Я, скорбным годам потерявшая счет.
Мои неприезды, твое нескучанье
По мне, обо мне – потерялись следы,
Как азбука Морзе средь толщи молчанья,
Средь глыб ледяных потайные ходы.
К тебе, от меня, от всего, что нас грело:
Смеялось, любило и страшно везло…
Но городу зимнему нет больше дела
До Герды. Ведь глыбы готовы на слом.
nikastories 