Ты приходишь, когда я не сплю

И подушку слезами кроплю,

Ты приходишь, когда я не сплю,

Ты воздушна!

Ты под утро приходишь всегда,

Как погаснет над домом звезда,

Ты под утро приходишь всегда,

Когда мне и печально, и душно.

Позову тебя – рядом портрет

Там тебе до конца много лет,

Позову тебя – рядом портрет

И душа твоя зову послушна.

Дай мне сон! – попрошу – и покой

Ненадолго останься со мной!

Я забудусь мечтою одной,

Твой покой не нарушу.

Дальше были хлопоты, которые всегда спасают раздавленных горем. Мы хоронили маму. Сначала кремировали в Германии, потом послали урну в Швецию и наконец, собравшись всей семьей, похоронили урну на старинном кладбище в Лунде. 

На прощании звучало Адажио Альбинони. Когда-то давным давно мама сказала мне, когда по радио передавали эту мелодию, что она хотела бы услышать её на своих похоронах. Тогда это прозвучало очень абстрактно – какие похороны? Кого? Она была еще молодой женщиной. Но я запомнила.

На кладбище под старым раскидистым кленом на маленьком треугольнике земли, рядом с прахом родителей мужа, перевезенных из Монтевидео, лежит камень и на нём написаны имя, отчество и фамилия русской женщины, художницы, моей мамы. На камне высечены палитра и кисточка. Красно-серый гранит с острова Готланд – это теперь мамино жилище. Здесь особенно красиво осенью, когда желтые листья выстилают землю сплошным ковром.

Я написала короткое прощальное письмо своей теперь уже бывшей – а бывают на самом деле бывшие? – подруге. Я написала, что я принимаю упреки и буду внимательнее и более осознанной с теми немногими друзьями, которые остались. Я поблагодарила её за смелость и пожелала ей счастья. В глубине души я хотела сбросить с себя этот камень. Или хотя бы сдвинуть…

Я вернулась в тишину своего дома на юго-востоке Швеции, недалеко от морского побережья. У меня, наконец, началась весна. Мой февраль, начавшийся в декабре, продлился 3 месяца, до маминых похорон. И сразу наступил май. Я вдруг заметила позеленевшие деревья и целое тюльпановое царство в своем саду. 

Над моим рабочим столом появился мамин портрет. Наш последний совместный вечер. Она сидит, пригорюнившись, и слабо улыбается. Родное усталое лицо, на шее подаренный жемчуг, одетый один раз. Она смотрит на меня и, мне кажется, очень мне сочувствует.

Над моей кроватью висят её янтарные бусы и одна нитка нежно зеленых нефритовых бус. Все её богатство. Даже бус тебе не оставили – хочется мне сказать. 

Я начала ездить на работу и, наконец, научилась не расстраиваться на вопрос – как дела?  То, что коллеги смеялись и говорили о будничных вещах, казалось странным, но уже не вызывало раздражения. Студенты писали дипломы и я на автомате читала и рецензировала тексты. Включалась какая-то программа автопилота. Друзья участливо справлялись обо мне и навещали. Я держалась. В конце концов, одна хорошая подруга сказала мне, что пора отпустить маму и жить. 

Отпустить маму и жить. Не сбросить с плеч камень, а открыть ладони бьющейся в них бабочке. Отпустить маму летать, как ей всегда хотелось. Без пудовых ног и лекарств. Дышать всем своим хрупким телом. Я представляла себе маму то порхающей бабочкой, то парящим высоко надо мной аистом, которого я накануне видела над озером, где я обычно купаюсь. Аист парил и кружил, как будто приветствовал меня.

Прошло еще полтора месяца. Я отпустила маму и живу сама. Я опять начала улыбаться и даже иногда смеяться. Я опять взялась за краски и написала этот текст. 

Этот текст о потере, самой большой потере каждого человека, но это еще и текст о жизни, которая течет через наших родителей и их родителей и предков, течет через нас, течет в наших детях и внуках. 

Эта общая жизненная сила, эта глубинная энергия поднимает нас после перенесенных испытаний, которые на самом деле – тоже жизнь.

Уходят родители, уходят друзья, но остаются те, с кем нас соединила любовь, те, кто помог нам взлететь или хотя бы подняться после падения. Те, кто в нас верит. Те, ради которых хочется жить. 

Мне стоил большого усилия простой клик мышкой, чтобы открыть её письмо. Вложенный файл – перечень упреков более практического толка. Это вложение я просмотрела спокойно и больше не перечитывала. Там было слишком много непонимания и культурных различий между нами и глубоко травмированным человеком – её мужем.

Само же письмо было очень тяжело читать и даже не потому, что обвинения в самолюбовании и нарциссизме казались мне неоправданными, а как раз наоборот. Наша дружба – искренняя и многогранная – стала все больше и больше моим монологом и её молчаливым слушанием меня. Она стала моим зеркалом – это ее слова. Мои новые стихи, мои книги, которые она везет из Питера в ущерб своим собственным вещам, мои поездки на конференции, мои каникулы на море в собственном доме в Италии. Всем этим я делилась искренне и радостно, потому что от этого было хорошо мне. И автоматически, как я считала, и ей.  Как ребенок, я выбалтывала все, что было у меня в голове и на языке – и радости, и печали, ожидая немедленной реакции.

Реакция была всегда, но в последние месяцы все более запоздалая по времени и часто односложная: Я рада за тебя. 

Все мои радости и даже горести были откровенным диссонансом её малособытийной жизни с массой ограничений, о которых я отлично знала. Сопереживала. Но тем не менее…

У каждого из нас есть желание самоутверждения и ощущения своей значимости – как личности, как творческой личности, как человека. Значит ли это, что друзья становятся средством к этой цели и перестают быть самоцелью? Когда и как происходит эта подмена. А как же императив Канта – никогда не используй людей как средство к цели, только как цель.

Значит ли это, что необходимо пропускать свои чувства и мысли через некий фильтр, чтобы не ранить друга? Что тогда значит дружба, если ей нужен фильтр? Разве сама дружба не означает отсутствие фильтров и масок? Разве лицо друга и его голос не есть наше верное отражение? Разве дружба не означает прощение наших промахов? Прежде всего прощение? Получается, что её отражение меня долго обманывало или я не хотела видеть сигналов тревоги.

Я испугалась своего отражения в ее глазах. 

Потом была тишина. Молчание. Её последнее письмо повисло в моей почте как камень, который я была не в силах сдвинуть. Потеря к потере. Камень к камню. Я чувствовала себя окончательно раздавленной.

Мама умерла в 8:30 утра 20 февраля. Это был холодный зимний день. Накануне мы говорили по ватсапу и я ужаснулась её неподвижному лицу и пропавшему голосу. Она могла только шептать. За три дня до этого начался кашель, мучивший её по ночам. Не помогал даже морфин. Болей не было, но была жидкость в легких. 

Мы только что вернулись из Анси и я сразу взяла билет на самолет к маме. На 3 марта. Я все еще не была готова принять надвигающееся горе. 

20 февраля был солнечным, холодным и продувным днём. Ветер с моря остужал горячее лицо – я торопилась на поезд домой из спортзала. На мобильнике три пропущенных звонка от отчима. Перезваниваю и он отвечает – мамы не стало. Он едет домой из больницы, куда её отвезли ночью, когда ей стало плохо. Дали кислородную маску, поставили капельницу. И не пустили мужа к её постели. Реанимация в Германии. Пустили в 8:30. 

Вдавленная в диван обрушившимся горем, я через слезы донесла известия до мужа. Потом началась какая-то бешеная полоса практических приготовлений к похоронам. Казалось, что и отчим и все мы боялись упасть в бездну отчаяния и горя, которое было таким огромным, что невозможно было представить себя наедине с ним. Мы отгородились от горя увязкой дат и выбором урны и венков, дней нашего прилета и отлета. Только вечером можно было спокойно поплакать на плече у мужа. 

В это же самое время, моя подруга писала мне свое прощальное письмо из Питера. Застигнутая врасплох болезнью собственной мамы и услышавшая все подробности нашей бесславной поездки к ней, она писала горькие строки: перечень всех наших очевидных и неочевидных фиаско, а самое главное, свою разочарованность во мне. Во мне – не долгой и верной подруге, каковой я себя считала, а любующейся собой и своей успешной жизнью нарциссической личностью под маской подруги. Так она чувствовала и воспринимала меня в последний год нашей дружбы. 

После маминого дня рождения и той страшной новости, хранителем которой стала я, начался мой период мучительной внутренней борьбы – ехать к маме сейчас или через пару недель ? Отменять все рабочие поездки и конференцию в Италии или нет? Ехать в гости к подруге во Францию или нет? 

Мы говорили с мамой по два раза каждый день. С утра я звонила на городской номер и вечером на мобильный отчима. Мама звучала хорошо, почти не жаловалась на плохое самочувствие, которое и на самом деле, улучшилось благодаря немецким лекарствам и уходу отчима.

К маме стали приходить люди из паллиативной службы. В начале мама не знала, что это значит. Потом загуглила и доверительно так поделилась со мной – ты знаешь что это значит? Я знала. 

Мама больше не выходила на улицу, ослабла и похудела. Гуляла с отчимом на балконе. Спала после завтрака и обеда. Жаловалась только на ноги – пудовые, не закинуть на кровать – и тугие компрессионные чулки. Отчим стал санитаром и коучем, но настроение у обоих было бодрое. Это настроение и усыпило мою бдительность. Вернее сказать, сердце давно знало, что дни сочтены, но…

Теперь я понимаю, что в глубине души я струсила. Сильная, волевая, всех строящая мама продолжала держать лицо и удар. А я позволила ей себя убаюкать и не поехала к ним ни в январе, ни в начале февраля. А вместо этого поехала к подруге во Францию. Вернее сказать поехала к друзьям и мужу этой самой подруги, у которой серьезно заболела мама в Питере. 

И тут то надо было слушать интуицию, громко кричащую – отменить поездку и лететь к своей маме! Я до сих пор не понимаю зачем я, мы с мужем полетели во Францию, где нас никто не ждал. Эта поездка стоила мне потерянной подруги и умершей без меня мамы.   

Твои вещи и знакомый запах –

Теплых плеч и полных нежных рук,

Шаль, платок. Весь дом в молчанье замер,

Ожидая, что возникнешь вдруг

Из проема кухни, из гостиной,

Спустишься с картины на стене,

Но в календаре цепочкой длинной 

Набегают дни – тебя в них нет.

Скоро месяц, скоро… Боже правый!

Лучших забирая и тебя,

Авва Отче! Где он – высший авва,

Что спасет, прощая и любя?