Параллельные линии сходятся,
Когда смотришь с надеждой вперед,
Позади беспокойная Родина
Продолжает Батыев поход.
Волны катятся белым по синему,
Тучи массою сизой легли,
Эту землю теперь не покинем мы,
Здесь на якорь легли корабли.
По листве прошуршим ли, по берегу,
Отряхнем белоснежный песок,
ОберЕги, вериги ли? – верю я,
Что на счастье разомкнут замок.
Параллельные линии сходятся?
Осень пряная, птичий полет,
Клёны листьями сыплют, как водится,
Жизни поезд… куда он идет?
Я пишу тебе – не другу, не врагу,
Позабыть года и даты не могу.
Что же значит эта дата до меня?
Просто память, отблеск канувшего дня.
Ты в порядке, я – неплохо или так…
Милый шарфик – подвернувшийся пустяк,
Или эти фото словно некролог,
Мой с тобою неуместный диалог.
Осень снова нарезает листья – дни,
И ложатся в память общую они.
Есть там я и есть там мы под грузом лет,
На высокой ноте прерванный сонет.
Я хочу рассказать о необычном знакомстве, которое, возможно перерастет в дружбу. В маленькой деревне с трудно произносимым для русского уха названием Ярснес, в шведской провинции Остерлен недалеко от побережья Балтийского моря в 2025 году, четвертом году военного вторжения России в Украину, украинская женщина лечит русскую. Лечит безвозмездно. Кормит тортом Наполеон, который знаком обеим этим женщинам с их ещё советского прошлого.
У обеих женщин были и уже умерли бабушки и мамы, готовившие те же борщи, рыбу под томатным соусом, блины, пельмени и этот самый Наполеон. Русская женщина это я. Мне 62 года. За последний год я потеряла маму и озаботилась собственным здоровьем – артроз. Еще я потеряла возможность летать в родной город – Петербург. Вернее добраться туда можно, но легче слетать, например, в Нью-Йорк или даже в Монтевидео. Те же тысяча долларов и те же 12 часов дороги.
Украинская женщина Таня 65 лет тоже недавно потеряла маму, а ещё потеряла свой родной мирный город, свой дом с водопроводом и теплом, свою улицу с клумбами и свою цветущую страну, в которую мне так хотелось поехать. Таня ездит домой дорогой беженцев.
В Швеции Таня познала лиха в прямом и переносном смысле и после множества перетурбаций приземлилась в старом начала прошлого века каменном доме в нашем поселке с трудным названием. Поселилась одна, чтобы работать, ремонтировать дом, благоустраивать сад, просто жить…и лечить. Не только меня, но всех, кому это необходимо. У Тани красивая статная фигура, умное лицо и усталые глаза. И руки мастерицы.
Мы собираемся у нее дома за большим столом и говорим обо всем. О ее молодости и поездках в Одессу на море. От Миколаева всего час на поезде. О том, какой в Херсонщине чернозем. ”Возьмешь землю в руку, закроешь глаза и не отличишь от растаявшего в руке масла. Недаром ваши туда рвутся!”- говорит мне Таня. Вообще о политике мы говорим мало. Мы об этом молчим и вздыхаем. У каждой своя беда, своя история.
Таня мастерски нарезает пластинки тейпа и наклеивает мне на колени и стопы. Я завороженно слежу за её руками и рисунком на моем теле. Все это похоже на колдовство, заговор, прекрасную татуировку.
Я аккуратно натягиваю джинсы, чтобы не испортить красоту. Допиваю чай. Доедаю Наполеон. Думаю о том, что Танино лечение – этот акт абсолютной доброты – оставляет надежду на то, что наши страны и населяющие их люди – не правители – будут способны на доброту, прощение, покаяние. Когда-нибудь.
Огонь спешит к огню, мечта летит к мечте,
И ласковой руки так трепетно пожатье,
Сомнения не гоню – лелею мысли те,
Что дружбы золотой мне посланы объятья.
Что на моём веку в далекой стороне
Мне было близких душ высокое начало,
Что радость есть во мне, что легкость есть во мне,
И то, что рядом ты, для счастия немало.
Гудит в ночи камин, мурлычет тихо кот,
И отступает тьма, и вспыхивают звезды
Над нашей головой. Несется в осень год,
Но нас укроет дом, пошлет желанный роздых.
Медленное танго
Позолота коснулась верхушек дерев вековых
И опять потянулись, курлыкая, стая за стаей,
И мне в руку ложится торжественно лист словно стих,
Что ложится на музыку, этого не сознавая.
Это время моё – я в багряном и я в золотом,
Знаю всё наперёд – как мой сад поменяет одежды,
Снова в осень вплывает надежды исполненный дом,
Мы с тобою всё те же, лишь чуть молчаливей, чем прежде.
Помолчим, милый друг, и помолимся нашим богам,
Или ангелам нашим – ушедшим, но вечно любимым,
Я тебе на хранение грустное сердце отдам,
Мы с тобой этой осенью в радости неразлучимы.
Текло тепло, как птичье молоко,
Сквозь пальцы протекало, лилось в щели,
И было нам так сладко и легко!
Мы всё могли и знали, и умели.
Но вот, гляди, окончен птичий рай
И хлещет дождь по крыльям и по лицам,
И далеко благословенный край,
Но есть надежда – лучшее случится!
Есть проблеск неба – птицами обжит,
Есть сладость долгожданной милой встречи
И значит нам, как птицам, надо жить
Взлетать и падать в миге бесконечном.
Будет осень, трескучий камин
И тепло твоих рук в изголовье,
И во мраке движенье гардин,
В нашем доме, объятом любовью
Прежде пылкой, а нынче такой,
Когда слов и намеков не нужно,
Нас одной поднимает волной
Самой нежной и искренней дружбы.
Без забрал, без завес, без химер –
Обнаженные души и лица,
У любви есть прекрасный размер,
Когда чудо всечасно случится.
Будет осень и, наверняка,
Мы доверху наполним бокалы
Вечерами…дорога легка,
Когда жизнь измеряется малым.
Дальше были хлопоты, которые всегда спасают раздавленных горем. Мы хоронили маму. Сначала кремировали в Германии, потом послали урну в Швецию и наконец, собравшись всей семьей, похоронили урну на старинном кладбище в Лунде.
На прощании звучало Адажио Альбинони. Когда-то давным давно мама сказала мне, когда по радио передавали эту мелодию, что она хотела бы услышать её на своих похоронах. Тогда это прозвучало очень абстрактно – какие похороны? Кого? Она была еще молодой женщиной. Но я запомнила.
На кладбище под старым раскидистым кленом на маленьком треугольнике земли, рядом с прахом родителей мужа, перевезенных из Монтевидео, лежит камень и на нём написаны имя, отчество и фамилия русской женщины, художницы, моей мамы. На камне высечены палитра и кисточка. Красно-серый гранит с острова Готланд – это теперь мамино жилище. Здесь особенно красиво осенью, когда желтые листья выстилают землю сплошным ковром.
Я написала короткое прощальное письмо своей теперь уже бывшей – а бывают на самом деле бывшие? – подруге. Я написала, что я принимаю упреки и буду внимательнее и более осознанной с теми немногими друзьями, которые остались. Я поблагодарила её за смелость и пожелала ей счастья. В глубине души я хотела сбросить с себя этот камень. Или хотя бы сдвинуть…
Я вернулась в тишину своего дома на юго-востоке Швеции, недалеко от морского побережья. У меня, наконец, началась весна. Мой февраль, начавшийся в декабре, продлился 3 месяца, до маминых похорон. И сразу наступил май. Я вдруг заметила позеленевшие деревья и целое тюльпановое царство в своем саду.
Над моим рабочим столом появился мамин портрет. Наш последний совместный вечер. Она сидит, пригорюнившись, и слабо улыбается. Родное усталое лицо, на шее подаренный жемчуг, одетый один раз. Она смотрит на меня и, мне кажется, очень мне сочувствует.
Над моей кроватью висят её янтарные бусы и одна нитка нежно зеленых нефритовых бус. Все её богатство. Даже бус тебе не оставили – хочется мне сказать.
Я начала ездить на работу и, наконец, научилась не расстраиваться на вопрос – как дела? То, что коллеги смеялись и говорили о будничных вещах, казалось странным, но уже не вызывало раздражения. Студенты писали дипломы и я на автомате читала и рецензировала тексты. Включалась какая-то программа автопилота. Друзья участливо справлялись обо мне и навещали. Я держалась. В конце концов, одна хорошая подруга сказала мне, что пора отпустить маму и жить.
Отпустить маму и жить. Не сбросить с плеч камень, а открыть ладони бьющейся в них бабочке. Отпустить маму летать, как ей всегда хотелось. Без пудовых ног и лекарств. Дышать всем своим хрупким телом. Я представляла себе маму то порхающей бабочкой, то парящим высоко надо мной аистом, которого я накануне видела над озером, где я обычно купаюсь. Аист парил и кружил, как будто приветствовал меня.
Прошло еще полтора месяца. Я отпустила маму и живу сама. Я опять начала улыбаться и даже иногда смеяться. Я опять взялась за краски и написала этот текст.
Этот текст о потере, самой большой потере каждого человека, но это еще и текст о жизни, которая течет через наших родителей и их родителей и предков, течет через нас, течет в наших детях и внуках.
Эта общая жизненная сила, эта глубинная энергия поднимает нас после перенесенных испытаний, которые на самом деле – тоже жизнь.
Уходят родители, уходят друзья, но остаются те, с кем нас соединила любовь, те, кто помог нам взлететь или хотя бы подняться после падения. Те, кто в нас верит. Те, ради которых хочется жить.
Мне стоил большого усилия простой клик мышкой, чтобы открыть её письмо. Вложенный файл – перечень упреков более практического толка. Это вложение я просмотрела спокойно и больше не перечитывала. Там было слишком много непонимания и культурных различий между нами и глубоко травмированным человеком – её мужем.
Само же письмо было очень тяжело читать и даже не потому, что обвинения в самолюбовании и нарциссизме казались мне неоправданными, а как раз наоборот. Наша дружба – искренняя и многогранная – стала все больше и больше моим монологом и её молчаливым слушанием меня. Она стала моим зеркалом – это ее слова. Мои новые стихи, мои книги, которые она везет из Питера в ущерб своим собственным вещам, мои поездки на конференции, мои каникулы на море в собственном доме в Италии. Всем этим я делилась искренне и радостно, потому что от этого было хорошо мне. И автоматически, как я считала, и ей. Как ребенок, я выбалтывала все, что было у меня в голове и на языке – и радости, и печали, ожидая немедленной реакции.
Реакция была всегда, но в последние месяцы все более запоздалая по времени и часто односложная: Я рада за тебя.
Все мои радости и даже горести были откровенным диссонансом её малособытийной жизни с массой ограничений, о которых я отлично знала. Сопереживала. Но тем не менее…
У каждого из нас есть желание самоутверждения и ощущения своей значимости – как личности, как творческой личности, как человека. Значит ли это, что друзья становятся средством к этой цели и перестают быть самоцелью? Когда и как происходит эта подмена. А как же императив Канта – никогда не используй людей как средство к цели, только как цель.
Значит ли это, что необходимо пропускать свои чувства и мысли через некий фильтр, чтобы не ранить друга? Что тогда значит дружба, если ей нужен фильтр? Разве сама дружба не означает отсутствие фильтров и масок? Разве лицо друга и его голос не есть наше верное отражение? Разве дружба не означает прощение наших промахов? Прежде всего прощение? Получается, что её отражение меня долго обманывало или я не хотела видеть сигналов тревоги.
Я испугалась своего отражения в ее глазах.
Потом была тишина. Молчание. Её последнее письмо повисло в моей почте как камень, который я была не в силах сдвинуть. Потеря к потере. Камень к камню. Я чувствовала себя окончательно раздавленной.
Мама умерла в 8:30 утра 20 февраля. Это был холодный зимний день. Накануне мы говорили по ватсапу и я ужаснулась её неподвижному лицу и пропавшему голосу. Она могла только шептать. За три дня до этого начался кашель, мучивший её по ночам. Не помогал даже морфин. Болей не было, но была жидкость в легких.
Мы только что вернулись из Анси и я сразу взяла билет на самолет к маме. На 3 марта. Я все еще не была готова принять надвигающееся горе.
20 февраля был солнечным, холодным и продувным днём. Ветер с моря остужал горячее лицо – я торопилась на поезд домой из спортзала. На мобильнике три пропущенных звонка от отчима. Перезваниваю и он отвечает – мамы не стало. Он едет домой из больницы, куда её отвезли ночью, когда ей стало плохо. Дали кислородную маску, поставили капельницу. И не пустили мужа к её постели. Реанимация в Германии. Пустили в 8:30.
Вдавленная в диван обрушившимся горем, я через слезы донесла известия до мужа. Потом началась какая-то бешеная полоса практических приготовлений к похоронам. Казалось, что и отчим и все мы боялись упасть в бездну отчаяния и горя, которое было таким огромным, что невозможно было представить себя наедине с ним. Мы отгородились от горя увязкой дат и выбором урны и венков, дней нашего прилета и отлета. Только вечером можно было спокойно поплакать на плече у мужа.
В это же самое время, моя подруга писала мне свое прощальное письмо из Питера. Застигнутая врасплох болезнью собственной мамы и услышавшая все подробности нашей бесславной поездки к ней, она писала горькие строки: перечень всех наших очевидных и неочевидных фиаско, а самое главное, свою разочарованность во мне. Во мне – не долгой и верной подруге, каковой я себя считала, а любующейся собой и своей успешной жизнью нарциссической личностью под маской подруги. Так она чувствовала и воспринимала меня в последний год нашей дружбы.
nikastories 